Эми МейерсонНесовершенства
Моему сыну. Обещаю рассказать тебе все известные мне истории и помочь узнать остальные
О Бриллиант! Бриллиант! Знал бы ты, что натворил!
Вена, 1918
Она ведет дневник не только чтобы запомнить, но и чтобы забыть. Запомнить вкус губ Иштвана, его раскатистый смех. Сберечь в памяти клятвы, которые они дали друг другу, настоящие клятвы, пусть и прозвучавшие не перед алтарем. Забыть, как жестоко все закончилось. Изгнать из памяти воспоминания о том, как она сбежала с детьми, бросив его сражаться с разбушевавшейся толпой.
Слог у нее отрывистый и путаный. Эти записи не для чужих глаз и не претендуют на то, чтобы стать документом эпохи, отразить падение империи, крушение романтизма. Она пишет только для себя, чтобы сейчас, поздно ночью, когда все во дворце спят, унестись в мечтах к Иштвану и живущему внутри нее ребенку.
Она слышит приближающиеся шаги и спотыкается на середине предложения. Первая мысль — вооруженные люди уже здесь. С колотящимся сердцем она прижимает дневник к груди. Из коридора на пол падает полоска света, и в комнату медленно вплывает носок сапога. Она стискивает дневник так, словно воспоминания об Иштване могут защитить ее. Вот и все, думает она. На этот раз мужчины с ружьями ее не пощадят.
Входит стройный человек, освещенный сзади светом из коридора, отчего черты лица остаются в тени. Приблизившись, он подает ей знак не шуметь.
— Нужно идти. — Красивый немецкий выговор, аристократичный, знакомый. — Без промедления.
Он подходит ближе, и она видит, что уши у гостя по-детски оттопырены.
— Ваше величество? — Она с облегчением вздыхает, но потом снова чувствует скованность, уже по другой причине. Император — добрый человек, верный долгу перед короной и супруге. И все же ему не следует находиться в ее комнате.
Она кладет дневник на кровать и встает слишком быстро, так что ей приходится снова сесть. Давно пора было привыкнуть к набухшему животу и научиться избегать резких движений, отдающихся болью в спине, но каждое утро она словно впервые осознает свою тайну, которую невозможно больше скрывать.
Лицо императора всегда удивляло ее: грустные глаза, не по возрасту густые усы. Сейчас он кажется неправдоподобно молодым. Он кладет руку ей на плечо, она вздрагивает от этого прикосновения, и он отшатывается, словно может заразиться. Он знает. Конечно, он знает. Видимо, императрица сказала ему. Не далее как вчера, когда государыня вошла в детскую, она встала и складки юбки подчеркнули круглый живот. Было заметно, что императрица все поняла. Лицо ее выразило ужас: незамужняя и беременная! — и презрение к предательству.
— Машина ждет. Нужно ехать. — Император жестом торопит ее.
Только шагнув следом за ним в коридор, она спохватывается: на ней только пеньюар, а дневник она забыла на кровати.
Она поворачивает назад.
— Нужно взять пальто.
— Наденьте мое. — Император снимает черную шинель и набрасывает ей на плечи. Шерстяное сукно толстое и тяжелое. Он жестом пропускает ее вперед по тускло освещенному коридору.
— А как же… — произносит она, когда проходят мимо детской.
Он слегка подталкивает ее, чтобы она не останавливалась. Страх движет ею, и ноги сами несут ее вперед.
В коридорах стоит пугающая тишина. Караульные вернулись в Венгрию, дворцовые жандармы рассеялись по Вене. Лейб-гвардейцы, несмотря на присягу пожизненной верности, которую они давали, покинули свои посты. Лакеи, горничные, привратники — все разбежались. Кадеты не оставили службы, но их ряды поредели, к тому же они совсем юнцы. Двое из них несут караул у выхода во двор, еще четверо у нижней ступени крыльца, перед которым стоит императорский личный автомобиль с открытым верхом. Она еще никогда в нем не ездила.
Небо уже светлеет перед зарей, от предрассветной дымки мощенный серым камнем двор напоминает туманный романтический пейзаж. Император спускается по ступеням, и она, как во сне, следует за ним.
Кадет открывает перед ней дверцу, готовый помочь ей забраться на заднее сиденье. Шофер смотрит вперед, словно он такой же механизм, как и мотор. Она подходит к машине, но император останавливается в нескольких шагах позади. Она оборачивается к нему и понимает, что должна ехать одна.
— Прошу вас, не надо, — просит она.
Становится ясно: семья еще не уезжает. Только она. Она умоляет, отказываясь принять помощь кадета. Пожалуйста, не заставляйте ее уезжать. Она любит детей. Они нуждаются в ней.
Кадет бросает неуверенный взгляд на императора, который качает головой, запрещая сажать ее в автомобиль силой.
Она теперь быстро устает. Беготня за воспитанниками по детской или прогулки под перголами Тайного сада утомляют ее и лишают сна. Она быстро прекращает попытки противиться отъезду и опирается на руку кадета. Румяный юноша смотрит ей в лицо, и она понимает, о чем он думает: что с ней станет? Мысленно она добавляет: и что станет с ребенком, растущим внутри меня?
Усадив ее в салон, кадет захлопывает дверцу и отступает от машины. Прежде чем шофер заводит мотор, император приближается к автомобилю. Сырой прохладный утренний воздух холодит щеки. Император колеблется; она вспоминает, что на ней его шинель, и начинает снимать ее.
— Оставьте, — говорит он.
Она плотно закутывается в пальто.
— Вам есть куда ехать?
— К двоюродному брату.
Она не видела брата пять лет, с тех пор как поступила на работу во дворец. Он ее единственный родственник. Ему придется принять ее — а что еще ему останется?
Небо на горизонте уже окрасилось в персиковый цвет. Однако рассвет не дарит ей надежды ни на этот день, ни на грядущий. Она знает, что больше не увидит детей и малыши будут думать, будто она бросила их, как и все остальные слуги. Она смотрит в смущенное лицо императора и понимает: он не передумает. В конце концов, это решение не его, а супруги. Может, он еще и правит распадающейся империей, но в этой миссии он всего лишь посланец.
Он торопливо сует руку в правый карман френча и склоняется к ней, сжимая какой-то большой предмет.
— Возьмите, — говорит он, опуская руку в карман шинели, наброшенной ей на плечи.
Она не видит, чтó он кладет туда, только чувствует, как тяжелеет карман и что-то металлическое и громоздкое прижимается к ее бедру. Император отступает, и шофер заводит двигатель. Автомобиль, подпрыгивая на гравийной дорожке, направляется к восточным воротам. Она оглядывается. В конце аллеи перед своим широко раскинувшимся желтым дворцом стоит император. Он не машет ей. Он не отводит взгляд. Она смотрит на него, пока дворец не исчезает из виду, и только тогда сует руку в карман и узнает, чтó он ей подарил.
Часть первая
Один
В 16:07 по североамериканскому восточному времени на адреса Миллеров приходит электронное письмо, сообщающее, что Хелен Ауэрбах умерла.
Эшли, старшая из трех внуков Хелен, разрывается, отвозя детей в школу и на внеклассные занятия — девятилетнего сына на футбол, одиннадцатилетнюю дочь на балет. Ее бесит, что их хобби настолько предсказуемы: мальчику спорт, девочке танцы. Почему Тайлер не может плясать, а Лидия — пинать мячик? Когда она задает этот вопрос, оба отпрыска смотрят на нее так, словно им за нее стыдно, как будто у нее горчица на кончике носа. В перерывах между поездками в школу, на стадион, в танцевальную студию, в химчистку за костюмами Райана, в приют для животных, где она работает волонтером, в продуктовый магазин Эшли один или два раза в день перекусывает в машине. Так что горчица на носу не исключается.
За несколько минут до получения письма Эшли мечтает, как развезет детей по их раздражающе предсказуемым кружкам, Райан уедет на работу в Манхэттен, а у нее выдастся спокойный час, когда дом будет принадлежать только ей; ужин она купит на фермерском рынке и выложит упакованные в фольгу блюда на кухонный стол, а семье скажет, что сама их приготовила. Она нальет себе бокал вина и наполнит ванну. Эшли никогда не нуждалась в одиночестве, напротив, даже боялась его. И никогда не была паникершей. Но с недавнего времени ванна или прогулка стали необходимой отдушиной посреди вечной необходимости притворяться, будто все отлично. Во время таких мирных передышек она расслабляется и убеждает себя, что пока рано волноваться по поводу судьбы мужа.
С заднего сиденья джипа раздается визг дочери, и, подняв глаза, Эшли замечает, как кулак сына разжимается, отпуская прядь волос Лидии. Потом звучит новый визг, на этот раз Тайлера, и вслед за ним крик:
— Мама! Лидия меня толкнула!
Эшли никогда бы в этом не призналась, но ее неизменно восхищает умение Тайлера спровоцировать потасовку и при этом всякий раз выставить себя жертвой. Это у него от отца. Эшли думает, что в жизни ему такое качество пригодится, но потом вспоминает, в каком положении оказался ее муж.
— Тайлер, отстань от сестры! — прикрикивает она на сына, встречая его обиженный взгляд в зеркале заднего вида, однако тут же чувствует вину. Она не имеет привычки кричать, по крайней мере на детей. Эшли начинает извиняться, но тут телефон бренчит, оповещая о входящем сообщении. Она опускает глаза на панель у рычага передач, где в подставке для стаканов стоит ее мобильник, и, прищурившись, читает тему письма на экране, давно покрытом сетью трещин, как паутиной.
«Хелен умерла».
Не может быть. Эшли берет в руки телефон. Ошибки нет — она все прочитала правильно.
— Мама! — Голос Тайлера нетерпеливо разносится по салону. Эшли отрывает взгляд от телефона и видит, как джип плавно движется к седану, ждущему у светофора. Она бьет по тормозам, но бампер джипа с грохотом врезается в стоящий впереди автомобиль.
За несколько минут до того, как Дебора Миллер — не Дебби, не Деб и не Дебра, ее имя состоит из трех слогов: Де-бо-ра — узнает о смерти матери, ее кожу протыкают десятки иголок. Честер, иглотерапевт, недавно ставший ее любовником, размашистым жестом, от которого по всему телу Деборы бегут мурашки, вынимает каждую иголку. Она ждет, когда он овладеет ею на столе, пристроившись сзади, но врач весь сеанс ведет себя удручающе профессионально, так что женщина начинает сомневаться, не померещился ли ей их роман.